ВИТАЛИЙ ПЕТРОВ

К 70-ЛЕТИЮ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ

Как сложно говорить о человеке, который врос в твою жизнь полностью и без остатка, сделав её трехчастной: до Него, с Ним, после Него... Как сложно говорить о человеке, прожившем в своей судьбе несколько судеб, таких ярких и разноликих. Удивительно свойство человеческой натуры меняться в зависимости от обстоятельств, являясь иногда полярно противоположным самим себе. Нас всегда много для многих, нас воспринимающих, и Он не был в этом смысле исключением. Хотя, как немногие, особо яркие, Богом отмеченные личности, Он был поразительно целен, потому что быть самим собой — тоже есть свойство таланта, особого, человеческого. И всё-таки, всё-таки...

Может быть, пришла пора выпустить из сердца память и открыть душу для желающих в неё заглянуть...

Я предоставляю право всем знавшим Его говорить о Нём как о личности общественной, и говорящие, как правило, удивительно едины в своих воспоминаниях. А оценку Ему, как педагогу, музыканту, гитаристу пускай дают его ученики — музыканты и гитаристы. Это их безраздельное право было видеть его ежедневно, как фигуру общественную, находящуюся на виду. Но каждый день своей жизни, когда наступал вечер, он, входя в свой Дом, закрывал за собой дверь, оставляя по ту сторону весь мир, а с собой унося то нечто, что было ведомо лишь нескольким "избранным" Свидетелям. И здесь, в этом Доме, был Он, здесь право быть собой естественно и властно вступало в силу, возводилось в абсолютный принцип существования, общения, взаимоотношений. И то, что это было возможным, делало жизнь рядом с Ним прекрасной.

Сознание наше и память совершенно изумительным образом сохраняют и отсеивают, перераспределяют, проставляют новые акценты, и вдруг прошедшее видится совершенно в новом свете. Преломленные временем открываются новые истины.

Свойство плохого — забываться и уходить на дно памяти. Как нечто тяжёлое, оно — тонет. И Бог с ним... Всё хорошее, светлое удерживается на поверхности, благодаря лёгкости своей. Оно несёт радость и должно быть всегда рядом. Руку протяни...

Первая память — это память взгляда. Есть вещи, которые трудно объяснить, но они случаются. Ты смотришь на человека, касаешься глазами его глаз, и... что-то происходит. Предначертанность, предопределённость, судьба, вся последующая жизнь начинается с этого мгновения. Помню яркий сентябрьский день, помню совершенно прозаичное официальное место — деканат института культуры. Неромантичное для начала любви...

В течение года после этого взгляда банальная фраза о двух половинках, прочувствованная изнутри, перестала быть банальной. Этот взгляд — нет, ещё не любви — был обменом информацией и заключал в себе нечто неизмеримо более важное: мы — одна душа, это Мой человек. Мой! Вот он был передо мной, хотя минуту назад я даже не догадывалась о его существовании. Уже через месяц после первой встречи взгляд этот, обращенный ко мне, давал такую полноту ощущений!.. Что-то говорилось, жестикулировали руки, совершались какие-то действия, но это всё становилось вдруг неважным и второстепенным, когда глаза касались друг друга.

Память рук... я бы даже сказала, память одной руки... Для меня Он был всецело сосредоточен в своей левой. Правая, с гитарным "маникюром", когтисто-хищная, а от того несколько чуждая, была скорее выразителем не человека, а его профессии. Зато левая... в этой руке был весь Он! Его мягкость, беззащитность, открытость. Её четвёртый палец, тот самый — безымянный, для Него проблемный, мешающий игре на гитаре, у меня вызывал невероятную нежность своим весёлым задорным мальчишеским видом. Левой Он подпирал подбородок, и безымянный, ложась на щёку, давал возможность любоваться собой в полной мере. "Левым" был и его почерк, наклонённый не в обычную, общепринятую сторону. И эти заваленные назад буковки, чуть детские, абсолютно лишённые серьёзности, были всё из той же "мальчишеской" компании, что и безымянный палец.

Он и сам был из этой компании вечной юности: лёгкий, стремительный, "с ветерком", чуть вперёд, опережая шаг, волосы надо лбом разбегались вверх и в сторону, глаза в близоруких лучиках видели что-то далеко впереди, неведомое другим.

Но я всё ещё о руках, теперь уже о двух, ибо когда они объединялись в согласном порыве, происходили удивительные вещи. Гармоничность Его рук не распространялась разве что на владение гитарной техникой, и это бесконечно огорчало, болью отзывалось внутри, прорывалось в критическом самобичевании и толкало на ежеутренний подвиг. Гаммы и упражнения — извечная гитарная гимнастика с 6.00 утра (бедные терпеливые соседи!). Хотя и здесь он был абсолютно деликатен - всё делалось "под сурдинку", чтобы не нарушить сон ближних. Но не об этом хотелось рассказать. Я помню две волшебные руки, усмиряющие боль, бушевавшую внутри тельца нашего ребёнка, который изнурял криком себя и окружающих в течение первых своих трёх месяцев жизни. Каждый день. До вечера. Пока не приходил домой Он и не брал его в свои руки. И ребёнок умолкал. Какая же энергетическая сила исходила от этих двух оберегающих и исцеляющих ладоней, впитывающих, забирающих боль и несущих покой.

Память разлуки. Она подстерегала нас очень скоро, уже через месяц знакомства. Мучительно трудно было уходить с работы на целый вечер и ночь без него. Зато утро, даже самое ненастное, оборачивалось праздником, было лучшим временем дня.

"Я Вас теряю каждый день,
А утром обретаю вновь.
И ускользает Ваша тень
В тиши ночных, пугливых снов".

Это напишется несколько месяцев спустя, когда ожидание нового дня станет невыносимым, когда сотни примет, очевидных и потаённых, скрытых для других и понятных двоим, заполнят жизнь, но не утолят жажду, не погасят желания обнаруживать их ещё и ещё... Первая наша серьёзная разлука обернулась телеграммами и письмами, которые я получала в каждом городе "До востребования". И потом, во всю нашу длинную и такую короткую жизнь, потребность общаться на бумаге была не только знамением расставаний, но и просто желанием напомнить другому о себе, послать ему весточку. На спичечном коробке, между нотными строчками, на трамвайном билетике — мы находили подтверждение тому, что не забыты, что есть друг для друга.

Память музыки. Есть разные мнения по поводу влияния общности или разности профессий на человеческие взаимоотношения, о той степени обобщённости или разъединённости этой профессией двух людей, живущих бок о бок. Тысячу раз высказываюсь за единство, но в разумных пределах. Это прекрасно, когда два человека выросли из одной профессиональной почвы, когда их духовная наполненность идентична, а источник, питающий её - общий и нескончаемый. Но из этого всего следует: жизнь не должна превращаться в скучное однообразие разговоров и обсуждений, дебатов и споров на одну и ту же тему, монотонное ежедневное хождение по "квартоквинтовому" кругу музыки. Нет, увольте! У нас этого не было, и слава Богу!

Но было много других точек соприкосновения: понадобившаяся вдруг помощь или необходимость в профессиональном совете, ощущение родного сочувствующего плеча в концертном или театральном зале и, наконец, совсем точечное нематериальное касание взглядами по поводу услышанного: "Здорово?! Да?! — и в ответ: "Ах, как хорошо!" и после этого можно днями не приближаться к этой теме, снова ожидая той счастливой минуты озарения единством.

Гитара появилась в моей жизни вместе с Ним. Всё, что входило в круг его интересов, освещалось его внутренним сиянием и выглядело уже иначе, и становилось объектом восхищения. Это всё невозможно было не любить, потому что его любил он. Магнетизм его восторженности чем-либо был настолько велик и заразителен, что находиться в этом круге равнодушным было невозможно. То же касалось и гитары. Его любовь к ней была исступлённой и страстной и стих Гарсиа Лорки "О, гитара, бедная жертва пяти проворных кинжалов" молитвенно повторялся не раз, и была сделана попытка учить испанский только потому, что язык этот был символом благословенной страны, так неистово и своеобразно культивировавшей любимый инструмент. О, Испания! О, гитара! О, фламенко!

Уже позднее я, строго воспитанная "академистка", ведущая разговор о классических традициях и чистоте стиля, вынуждена была признать тогдашнее несовершенство и молодость гитарной школы в отличие от многолетних традиций фортепианной, меня взрастившей. Я поняла, что гитара 70-х — это эклектичная смесь испанского фламенко, русского салона, цыганской семиструнки, технических "безумств" Пако де Лусии и эмоциональной взвешенности двух первопроходцев на пути к академизму, самоотверженно сражающихся за выведение гитары на профессиональный уровень других школ: А. Крамского и А. Сеговии.

Низко склоняюсь перед всеми гитаристами, считая игру на гитаре маленьким подвигом, так как однажды взяв в руки этот инструмент, влекомая порывом приобщиться к "клану", я ужаснулась всей "неуютности" от прикосновения пальцев к струнам и оставила какие-либо попытки сделать это ещё раз, неизмеримо зауважав при этом всех, превозмогших себя. И ещё сильнее возрадовалась, что есть фортепиано, на котором можно исполнить такое разнообразие музыки, и посочувствовала ограниченности тогдашнего гитарного фонда, и совершенно недоумевала от попыток играть Баха или Мусоргского. Пусть простят меня господа гитаристы, но и по сей день не со всеми переложениями для гитары я могу согласиться, и далеко не всегда борьба за расширение репертуара оправдывает такой путь.

Особо настораживал меня гитарный Бах. Его вертикально-горизонтальная многослойность, воплощенная на струнно-щипковом инструменте казалась авантюрным и безответственным экспериментом, не более.

Первым убедил меня Микулка, играющий Баха на пластинке, ставшей образцово-показательной в нашем доме. А потом я услыхала игру Его учеников, за которой стояла Его работа. Я услыхала Баха, того самого, на котором училась сама и сделанного так, как делали лучшие педагоги-пианисты. Я поняла, что вне зависимости от инструмента, Он — Музыкант, который чувствует и понимает музыку столь глобально, сколь это возможно для музыки вообще. И мне так не хватает его профессиональных советов, его поддержки и веры, его помощи. Мир стал другим: менее ярким, менее наполненным, менее волнующим. Потому что — без Него. Иногда я ловлю себя на порыве: быстрее домой, рассказать, поделиться, услышать и быть услышанной. Знаю, что другого такого человека в мире нет. Ни для меня, ни для других... Но не ропщу. Потому, что я уже счастливее многих, коль рядом со мной был такой — Он. И всё чаще, задумываясь, вспоминаю "Гранатовый браслет" Куприна "... а может быть, твой жизненный путь пересекла именно такая любовь, о которой грезят женщины и на которую больше не способны мужчины...".

И снова возвращаюсь в то благословенно прекрасное время, когда всё начиналось, и ещё не зналось, что будет, не ведалось, каким будет и как закончится. Когда жилось сиюминутностью счастья.

Я вижу яркое, залитое солнцем лето, берег реки в цветущем разнотравье, стрекоз, дрожащих над водой. Вижу нас, читающих друг другу "Митину любовь" Бунина. И охватывает чувство вины, сейчас кажущейся непростительной: почему в те последние Его дни не вспомнила я о Его любимом Бунине и не посидела рядом с книгой в руках... Мысль об этом не даёт мне покоя, странным образом отодвигая все другие ошибки, которые мы допускаем в своей жизни. Эта мысль заставляет меня все эти годы без Него посылать, в надежде быть услышанной, ежедневное, ежеминутное: "Если можешь, прости меня... Если можешь...".

СВЕТЛАНА ОСТРОВСКАЯ

Размещено с согласия С. Е. Островской-Петровой
Впервые опубликовано в журнале "Гітара.ua", № 1, 2008.